Роберт О`Брайен - Z – значит Захария

– Мне больше нет необходимости есть в постели. Я еще слаб, но уже не болен.

Я убрала поднос и накрыла стол. Мы ели вместе: я на одном конце стола, он – на другом. Он даже попытался завязать разговор.

– Я видел, как ты вела трактор, когда сидел на крыльце.

– О? – ответила я.

– Жарко было на солнце?

– Немножко. Не особенно.

– У тракторов бывают навесы над сиденьем.

– Да, можно поставить. Но папа никогда так не делал. Он любил работать на солнце. Если совсем уж припекало, надевал соломенную шляпу.

Повисла пауза, мы ели молча. Потом он продолжил:

– Кажется, кукуруза выглядит хорошо, – он что, делал мне комплимент?

Я ответила:

– Да, хорошо. И соя тоже.

– И огород.

Мы действительно уже ели собственный шпинат, а через несколько дней должен был поспеть горох.

Он продолжал этот ни к чему не обязывающий разговор, я как могла поддерживала беседу. Даже рассказала ему о восьми новых цыплятах. В итоге действительно немного расслабилась, чего он, очевидно, и добивался.

После ужина я, как обычно, помыла посуду и подмела пол, зевая от усталости. Выйдя из кухни, я увидела, что Лумис не пошел к себе в комнату. «Назначив» себя здоровым, он расположился в кресле в гостиной. Даже зажег две лампы, хотя еще не стемнело.

Он спросил меня:

– Помнишь, что ты делала, когда я болел?

Я сразу же встревожилась, опасаясь, что он возвращается к теме держания за руки.

– Что вы имеете в виду?

– Читала мне. По крайней мере один раз, но довольно долго.

Я успокоилась: чтение – безопасная тема.

– Да, помню.

– Не почитаешь еще?

– Вы хотите сказать, сейчас?

– Да.

– А что?

Мне не очень-то хотелось это делать, отчасти из-за усталости, отчасти потому, что это выглядело странно и неестественно. Почему он хотел, чтобы я ему почитала, если мог и сам? С другой стороны, я слышала о семьях, где регулярно устраивались такие чтения, возможно, это не так уж и странно.

– Что хочешь, – ответил он. – Может, что и раньше?

– Это были стихи.

– Я не против. С удовольствием послушаю. Или любую другую книгу, какую хочешь.

Я ничего не хотела, но просто не знала, как отказаться.

В итоге потратила на это больше часа. Снова прочитала «Элегию» Грея, а как закончила, он попросил не останавливаться, и я начала «Гордость и предубеждение» Джейн Остен.

Через полчаса обнаружилось, что он меня не слушает. Я поняла это во время чтения Джейн Остен. От усталости я случайно пролистнула сразу две страницы, перескочив с семнадцатой на двадцатую. И только на половине страницы сообразила, что пропустила весь эпизод, представляющий мистера Завидную партию[16] и его состояние, из-за чего дальнейшее чтение оказывалось бессмыслицей. Я кинулась исправляться и хотела вернуться к восемнадцатой странице, но тут сообразила, что он этого даже не заметил. Так что просто продолжила чтение.

Но зачем просить читать, если не хочешь слушать? Я была озадачена и обеспокоена.

Чем больше я думала об этом, тем сильнее чувствовала: что-то здесь не так, он как будто задумал провести меня. И эта мысль заставила нервничать еще больше, да что там – просто напугала. Я ужасно рассердилась на себя: придумываю невесть что! С чего я взяла, что ему в самом деле не хотелось послушать, как я читаю, даже если потом он и был немного рассеянным? Чтение успокаивает; он наверняка скучал и изводился от безделья. Я напомнила себе, что со временем все пройдет, когда он сможет лучше ходить и что-нибудь делать. Надо набраться терпения.

Восемнадцать

По-прежнему 30 июня

Так я убеждала саму себя, но помогало это не сильно: я по-прежнему чувствовала неловкость и тревогу. Пожалуй, следующим вечером стало даже чуть хуже. Он попросил меня поиграть на пианино.

Он снова сидел в гостиной в папином кресле, с двумя зажженными лампами. Игра в каком-то смысле лучше чтения: я могла быть уверенной, что он по крайней мере станет слушать – ему же нравилось раньше. Трудности были чисто техническими и, как я опять же думала, не имевшими большого значения. Во-первых, я снова устала, а играть на пианино тяжелее, чем читать. Во-вторых, приходилось сидеть к нему спиной, что по непонятной причине заставляло меня нервничать.

Ждала ли я, что он подкрадется ко мне сзади? На самом деле я, конечно, так не думала, но все же, пока играла одну из сонатин Клементи, мне нестерпимо хотелось обернуться. Я старалась играть потише, чтобы услышать его движения. И в результате играла отвратительно: чаще ошибалась, чем брала верные ноты. Твердо решив следующую вещь сыграть лучше, я выбрала очень медленное и нетрудное «Анданте» Геллера (из «Легких этюдов»), которое знала почти наизусть, и сосредоточилась. Оно довольно долгое, я играла все репризы, и все шло хорошо – пока вдруг за спиной на послышался стук его трости. Два удара, четких и резких. Я не могла сдержаться и резко развернулась на банкетке. Он все так же сидел в кресле.

– Что-то не так? – спрашивает.

– Эта трость – выдохнула я, – она меня напугала. Я подумала… – Тут я остановилась, не желая признаваться, о чем подумала.

– Выпала из рук, – объяснил он, – а я ее поймал.

Я повернулась и продолжила играть, но руки так дрожали, что ничего не получалось. Не похоже было, чтобы трость упала: она висела на подлокотнике кресла, его рука покоилась сверху. Я ужасно разнервничалась. Попыталась сыграть гимн, но на полпути была вынуждена остановиться.

– Прошу прощения, – сказала я, – не могу больше играть. Боюсь, слишком устала.

– Так быстро? – удивился он.

– Я целый день работала, думаю, поэтому.

Конечно, не поэтому, и я не сомневалась, что он все прекрасно понимает. Полагаю, он специально стукнул тростью, чтобы увидеть мою реакцию. Но зачем?

Он ответил:

– Да, работы у нас много. Но скоро я смогу присоединиться. Тогда ты покажешь мне, как водить трактор.

Предложение было разумным, но когда я легла, оно не давало мне заснуть. Смешно: в детстве мне не очень-то нравилась работа в поле, я предпочитала готовить или кормить живность. А теперь лучше чувствую себя одна, копаясь в огороде или управляя трактором.

Следующим вечером он не просил меня ни читать, ни играть. Я немного удивилась, поскольку мы поужинали раньше обычного, но решила: это из-за того, что днем раньше я жаловалась на усталость. Он тоже после ужина не стал сидеть в папином кресле, а удалился в свою комнату.

Поскольку было еще светло, когда я привела кухню в порядок, я пошла гулять с Фаро. Не было ни дуновения ветерка, царила тишина; наступило время долгих сумерек, когда солнце закатывалось за пределами долины. Мы неспешно шли по дороге к церкви, и я была рада уйти из дома и даже почти успокоилась. Фаро, казалось, чувствовал то же: по крайней мере он не носился кругами, принюхиваясь, а спокойно трусил рядом, цокая когтями по асфальту. В церковь я заходить не стала, а села на краю маленького белого крыльца; Фаро прилег на ступеньке рядом, положив морду мне на ногу, как он иногда делает. Наверху колокольни слышалось клохтанье двух ворон, укладывавшихся спать, и более высокий щебет по меньшей мере двух или трех птенцов, одного из которых я когда-то подобрала за алтарем.